АЛЕКС ЭЛЬ. СТИХОТВОРЕНИЯ

... я наступаю в города,
о души ранясь, как о камни,
в сердца стучась, как будто в ставни
и, замерев на звук едва,
 
я раскрываюсь как цветы,
тянусь на вдох, как будто к небу,
и опадаю тихим "мне бы..."
осенней прожитой мечты...
 
------------------------
 
... я просыпаюсь на руках,
как будто нет уже дороже
и до мурашек и до дрожи
и до мечты, и на губах
 
я улыбаюсь от весны,
но шепчет, словно плачет, осень:
"тебе осталось только восемь
коротких лет её любви"...
 
------------------------
 
... я избавляюсь от тебя
холодной осенью бесстрастной -
как лист ненужный, безучастный
календаря я рву. Тебя
 
как птицу холодом несет
за край промозглого ненастья,
как лист оторванного счастья
как ветер - время заберет...
 
------------------------
 
... срывает осень дни, как ветки,
бросая ими в провода,
и открывает души - клетки,
и вылетают города,
 
кружась осенними мечтами,
ложась кругами на воде,
смеясь, шутя и голосами
сплетаясь в хлынувшем дожде,
 
сверкая отблесками неба
в ладонях, лицах, именах,
влюбляясь в грустного поэта
в его стихах ...

Здесь серо, сыро, тягостно и вязко -
каких еще эпитетов найти,
чтоб очертить своей души следы
и жизнь, обманутую детской сказкой...

Как закричать, не исказив лица,
чтобы случайный принц или прохожий
не испугался лягушачьей рожи
и дотащил до самого венца,

где ждет его прекрасная принцесса,
веселая, под свадебной фатой
еще горит любовью и мечтой
в чащобах человеческого леса...

Как рассказать, что не хватило сил,
что колдуны сильнее и хитрее,
что молодость истратилась быстрее,
чем вечер перед утром отступил...

И как проквакать, чтобы полюбил...

нет, мне порочность не страшна
твоя среди других - таких же,
я не боюсь спуститься ниже
и потерять в тебе себя,

но звездный вечер тих, и грустно
мне оттого, что никогда
не напишу я, как светла
весна того простого чувства,

что расцветает раз за разом,
едва капель с небесных крыш
слетит, и звонкий черный стриж,
сметает зимний рваный саван...

Увидев грязь осенних листьев,
когда-то ярких и живых,
не напишу, что слышу в них
безвинный смех девчонки-жизни.

В безверии проносятся ветра. 
Не помня имени и телефонных чисел, 
теряя годы искрами костра - 
горю, сгораю, выгораю... Вышел 

опять куда-то с мусорным ведром - 
с пометкой: "не забыть теперь вернуться", 
бессмысленную фразу "на потом" 
выкуриваю враз... И не проснуться 

от радости, что кончился кошмар, 
что кто-то водит по стеклу мизинцем 
и шепчет имя... Мокрый тротуар, 
и мусорные баки, чьи-то лица 

неузнаваемых похожих тел, 
и я средь них - такой же, но с ведерком... 
А за окном не прячется от стрел 
улыбчивая поросль подростка, 

зато сияет солнечной весной 
средь осени - безжалостной, кровавой... 
Гремит ведро, и смотрит в небо дном 
и небо смотрит, но не узнавая 

и не прощая мелочных забот, 
в которых именами не коснуться... 
Иду обратно через спиртзавод, 
привычно вспомнив: "не забыть вернуться".

Как снег растает по весне, -
так память растворится в прошлом.
О сокровенном ли, о пошлом, -
я не пожалуюсь тебе.
 
Не прошепчу влюбленных слов,
не напишу любовных писем,
к каким-то там небесным высям
не вознесу твою любовь.
 
Забуду голос и тепло
прикосновений, поцелуев
и угловатости феншуев,
и взгляда грустного стекло.
 
Как сон развеется к утру, -
так мы забудемся когда-то.
И распадемся на цитаты
из книг, забытых наяву.

Сколько еще прелюдий
будут сменять друг друга.
Сколько рогатых судей
будут гонять по кругу.

Скольким помажут кровью
лбы, чтобы видно было.
Скольких забьют любовью,
чтобы простить просили.

Скольким отрубят души,
вышвырнув из загона.
Скольких под солнцем ссушат
на чучелА у дома.

Сколько я буду верить
в Библии и Кораны,
чтобы себя отмерить
на мантии и на саны.

И в суете базарной -
вытащившись из спален -
сколько золы бумажной
выручит мой хозяин.

Оттенки серого: печаль и грусть...
Я подвожу черту под мирозданьем
измотанным и выцветшим сознаньем.
Беспамятством вычеркиваю суть.

Над мною (слева) притаилась смерть
голодным взглядом зависти и злости.
И, через миг оставив только кости,
я вспоминаю строй нестройных лет:

Я вновь рождаюсь скопищем надежд,
врываясь в мир слезой души и плоти, 
влюбленный и любимый, и на взлёте
недосягаемый для колющих одежд

и для грехов, невинных и чужих -
как будто кто-то обводил картинку.
И для меня опять парят снежинки
мечтами яркими навек слепых.

И вновь кричат от боли и судьбы
последние не прожитые годы,
и вновь я провожаю теплоходы,
и поезда, и письма, и гробы...

Но выцветает в серую тщету
моё когда-то яркое сознанье,
и я сливаюсь с этим мирозданьем
в прямую бесконечную черту...

Тебе грустно? Давай поплачем,
посидим в уголке.
Мне отмерили на удачу 
тыщу лет, а тебе?

Может, время еще вернется,
может, зря ты вот так...
Слышишь - сердце о кости бьется?
Неспроста с небом в такт.

Видно, хочет воздушным шаром
улететь в никуда.
Знать, ему надоело старым
растить города,

где сердца день-ночь каменеют -
от тоски, неудач.
От воды им круглей, нежнее.
Я не буду смотреть... Поплачь.

Давайте будем справедливы
и всех убийц убьем.

Пожалуем лгунам Мальдивы,
а после отберем.

Заманим подлецов в капканы
орехом золотым.

Предателям доверим тайны 
и скопом продадим.

Жестоких пытками источим
до крика "пощади!".

Трусливых бросим многоточьем
в объятия беды.

Бездушных выслушаем молча -
и сразу же в утиль.

Завистникам нагоним порчу
на их кичливый стиль.

Давайте будем справедливы,
ровняясь о резцы,

И станем подлы и трусливы,
убийцы и лжецы.

От просветленности кружится голова
и ясность мыслей не дает покоя:
всё в жизни просто: раз не ты - тебя,
и с кем-нибудь другим, раз не с тобою.

Не дом, не чужеземь, не пустошь, -
а место, где я все еще живу,
где ты меня, не зная даже, мучишь,
где я тебя, не знаю, но люблю,
 
где ночь, опять навесившись тяжёло,
как древний лекарь, скальпелем вспоров,
души измученной невидимую кожу,
пускает мне стихи как будто кровь,
 
а после нежно омывает раны
дождем осенним, каплями росы,
и сыпет сверху снежные бураны
и горечь опадающей листвы...
 
***

 
И дом, и чужоземь, и пустошь,
кровать, палата. Я еще дышу,
но ты меня уже совсем не мучишь,
ведь я тебя совсем уж не люблю.

Гром гремит, сверкают стрелы, 
от небесных колесниц 
убегают ошалело 
толпы воров и блудниц. 

Тучи рвутся, ветер стонет, 
как от страсти, и душа, 
будто полная бездонной 
верой, в страхе замерла, 

и готова к покаянию, 
встав от смерти в двух шагах, 
чтоб греховные деяния 
все сгорели на кострах... 

Гром утих, и в небе ясно, 
искры божьи не летят, 
ветер стих, и все прекрасно - 
все целехоньки стоят. 

И душа опять свободна, 
и, забыв боязнь и страх, 
облегченно, беззаботно 
снова нежится в грехах.

Влюбленные безжалостны. Как дети
они играют душами друг друга,
не думая, что здесь, на этом свете
их души перестанут верить в чудо,

​

что каждая счастливая секунда
спрессована из тысячи несчастных.
Сжимать их, чтобы не распались, трудно -
над ними время и судьба безвластны.

Что бесконечность для любви - мгновенье,
и там, у края ты отпустишь руку,
и стиснешь сердце, не прося прощенье.
Влюбленные безжалостны друг к другу.

Отбросив шелуху приличий,
я истину открою, не стыдясь:
у Дьявола есть множество обличий,
но Женщина особо удалась.

Старело Время, Белая Зима
вовсю грешила холодом и снегом,
и листья словно волосы рвала
под всепрощающим Осенним Небом;

​

стояло Лето, молча, у окна,
глядя за край сентябрьского утра;
молчала, будто Мертвая, Луна,

и Жизнь текла, нечаянно и мудро

​

по венам; корчился Закат
в любовных судорогах; Лето
вздыхало под шуршащий листопад,
прощаясь с вечно Молодым Поэтом;

в его сердцах горели как цветы
истории о том, что где-то рядом
Она рожает от него стихи
и часто-часто дышит листопадом.

В ночной чернильной пустоте
туман, дорога убегает.
Зима. Я сплю, а там - во мне -
весна, и снег вот-вот растает.

И через сон едва-едва
я вижу - свет машин мелькает,
растут в тумане города.
Зима. И время тает, тает...

Выхожу собирался на Кижи -
кучу ног перебрал, на руках постоял...
Хохотали безудержно мыши,
попугай замолчал, кот зевать перестал.

​

Без пяти на часах и пора бы,
но то плечи круты, то глаза велики,
или уши торчат из-под шляпы,
а другой головы в этот час не найти.

​

Шея слишком длинна оказалась,
руки чуть коротки, взял другие  - толсты,
да и талия тонкой попалась,
и сползают штаны, а все бедра узки...

​

И решил Выхожу (что логично):
"Сколько можно мудрить и мышей веселить.
Выходить абы кем неприлично!"
И не стал Выхожу выходить.

Я видел кошку, мертвой, у воды.
Болела может, или это дети...
Похоронил под ворохом листвы.
Ползли лучи весеннего рассвета...

​

Без лишних слов о смысле бытия,
без слез, и песнопения Господня...
Не знаю я, кем мертвая была -
быть может воробьев сгубила сотню.

​

Сгорит рассвет, развеется зола,
исчезнет холмик в память об усопшей.
Никто не вспомнит, что давно была
земля в кустах какой-то мертвой кошкой.

​

Но из нее прорежется трава,
обычная, зеленая, прямая.
Всему и всем кричащая "Жива!",
для всей Земли любимая, родная.

​

И только мы придумали гробы -
чтоб вечно гнить. На этом свете
из нас уже не вырастут цветы,
на свете том - нас даже не заметят.

Сколько, скажи, ты стоишь?
Год моей жизни? Два?
Сколько? В признаниях, в мыслях,
в розах, в деньгах, в словах?
 
Я заплачу. Не жалко!
Сердцем. Бумагой. Мне
не привыкать всё тратить
сразу вдвойне. Втройне.
 
В жизни всему цена есть, -
взгляду, слезам. Тебе
тоже известно: даром
не продохнуть в судьбе.
 
Мне все равно, и пусть бы
душу пришлось продать.
Только скажи мне, сколько.
Чтобы не занимать,
 
чтобы тебе хватило,
чтобы не уходить.
Сколько ты стоишь? Сколько
мне себя заплатить?

Камень на камне, человек на человеке... 
Сюда текут живые и неживые реки 
людей, машин, любви и проклятий.
Здесь собирается кровь и сталь по каплям,

​

страхам, надеждам, смертям и жизням,
вдохам и выдохам, нервам и жилам, -
в одно, пульсирующее без пауз, сердце,
бьющее изо всех сил о небо свои герцы.

​

Здесь я рождаюсь каждую неумытую зиму
с мечтой, что душу свою когда-нибудь выну,
выцарапаю, вырву, с мясом, с костями,
с теми, кого люблю телом, глазами.

​

Здесь я хожу по улицам, сплю в улицах,
и моя тень от холодного света жмурится,
и то ли от тяжести совести горбится,
то ли от одиночества сама себе молится.

​

Руки, головы, судьбы, миры, вселенные
плывут мимо, не открытые, не изведанные,
и валятся скопом в лабиринты города, -
ярко-серого и страстно-бесполого.

​

Валятся в этот пейзаж, кирпично-панельный,
изрезанный как пирог или изъеденный,
и застывают камнями человек на человеке,
сращиваясь то ли в гробницы, то ли в ковчеги...

по мотивам повести "Мы" (Евгений Замятин)

Текут вереницы голов
и падают в глотку безвременья -
немые обрывки ветров,

слепые остатки сомнения.

​

В руках растворяются сны
убитого счастием времени,
и души горят, как огни,
мечтой возведения в степени,

​

мечтой превращенья в богов,
сгорают и падают пепельно,
и золо в надежность углов,
излеченные от смятения.

​

И цифры вокруг словно дождь
стекают из неба размеренно,
а острый уверенный нож
мне режет улыбку от темени.

​

Текут вереницы голов
пунктиром рассчитанной вечности
по плоскому миру полов
к разумности, к человечности...

Под панцирем цинизма,
под маскою шута
еще жива у Принца
молочная душа,

​

еще горит влюблённо
отчаянностью битв
и грезит безнадёжно
о преданной любви,

​

и полыхают щёки,
как розовый коралл,
как будто голос робкий
у сердца пошептал,

​

а в звуках полонеза,
покинув небосвод,
прекрасная Принцесса
по воздуху плывет...

​

В несбывшихся желаньях
с отрезанной косой
стерильна, безымянна...
с молочною душой...

​

Но не начнется сказка,
и мимо вновь пройдут:
она - в стерильной маске,
и он, в цинизме, шут.

Моя любовь мне не верна,
и каждый раз, когда влюбляясь,
я в ней покорно растворяюсь,
как лодку в шторм меня бросает

на хлад и твердь сердец она.

И от ударов гибну я...

И говорю себе - послушай,
залей навек бетоном душу,

живи как камень, долго, крепко,
не растворится он, и верно
себе прослужишь до конца...

Глуха к словам любовь моя...

Здравствуй, родная, сегодня лето,
жарко, и хочется прыгнуть в море,
выстрелить в голову из пистолета,
из водяного. Представь, в Андорре

​

нет берегов, там сплошное небо
давит своим животом горячим
землю, по ней, как жуки, нелепо,
ползают люди. Давай, их спрячем

​

в наших ладонях, таких прохладных,
в наших глазах, соленых и мокрых,
в утренней свежести лимонадной...
В тихой огромности нашего моря.

Зонты, раскаты, ливень, холод,
в одеждах теплится едва
и тает, тает старый город,
не оставляя ни следа,

​

ни голосов, ни очертаний,
ни времени, ни суеты...
Закрой глаза - на миг представим,
что я не я, что ты не ты,

​

что всё бежит, плывет, несется
в потоке радостном воды
и в звонком грохотанье бьется
на капли. В них и я и ты

​

неразличимы, нераздельны,
в пустой бессмысленной толпе,
необъяснимы и бесцельны
в дожде, в судьбе... 

Прощай, мой друг! Я выпью за тебя 
одним из черных вечеров осенних, 
высматривая в прожитых годах
воспоминаний тлеющие тени. 
 
Прощай, мой друг! Под пьяный звон стекла 
я обещаю намертво запомнить, 
что закругляется бескрайняя Земля 
и что вернется каждый, кто уходит, 
 
что письма, будто птицы по весне, 
еще не раз тобою отзовутся, 
пока не сгинут в неживой зиме 
беспамятства, бесчувства и безлюдства. 

Прощай, мой друг! Я плачу, я смеюсь, 
я радуюсь, надеюсь, знаю, верю, 
что я затем с тобою расстаюсь, 
чтоб встретиться, едва закрою двери. 
 
За горизонт! За дождь!! За города!!! 
За жизнь, наполненную новыми друзьями, - 
прощай! Прощай! Я выпью! За тебя. 
И закушу солеными ночами.

Нам не хватает то слез, то водки,
то соли в супе, недогорячем.
Недозабиты шкафы и полки,
недозаставлены стены всячим.

Недолюбили, недосказали,
недокупили цветы, билеты.
И было больно - недострадали.
И были счастливы - да не к месту.

Ты скажешь (правильно): надо больше,
и надо лучше, и надо выше -
и пусть завидуют чьи-то рожи,
смотря на наши с тобой афиши.

А мне все чаще в осенней грусти,
и в зимней стуже, и в летнем зное
до страшноты становится пусто
от осознания, что слишком полно.

Что мир завален вещами, смыслом,
моралью, принципами, словами,
в которых душно и тесно жизням,
которым режут мечты мечтами.

Дома-коробки, пути-веревки,
куда ни глянешь - везде названья.
До края: хлеба, любви и водки,
и не хватает себя, до края.

Она говорила - люблю удивляться
прекрасным подаркам, красивым цветам,
люблю от вина просто так посмеяться
и каждой весной беспричинно влюбляться,
и в ночь отдаваться горячим словам.

Она говорила - мечтаю о вечном,
и чтобы носил над землей на руках,
и чтобы всю жизнь был любимым и верным,
назло всем прогнозам - осенним, постельным -
от страсти гореть и в руках и в глазах.

Она говорила... Она говорила...
Он рядом сидел и смотрел на нее.
Она говорила, совсем как любила,
как самозабвенно и сильно любила
себя, и кроме себя никого.

по мотивам повести "Старик и Море" (Эрнест Хемингуэй)

​

Бейся-бейся, плыви-плыви,
пока твои не кончились силы,
руки, ноги и плавники,
и души, вымокшие в стихии.

Бейся-бейся, греби-греби,
руби на звезды мрачные мысли,
стон и шепот "умри-умри"
от моря, сжиженного из выси.

Кровью-ночью не спать, не спать!
Ловить на кожу морские брызги,
мерить-верить, молчать-кричать,
тащить лесой друг друга из жизни.

Море-море не врет, не врет -
в нем смерть для тех, кто морем не дышит,
смотрит, смотрит, и ждет, и ждет,
и с каждым вдохом все ближе-ближе.

Громко. Тихо. Конец! Конец...
Веревка рвется, и жизни рвутся.
Сколько не жил, а всё юнец;
не плавал сколько, а не вернуться.

Бейся-бейся, плыви-плыви -
тебя сюда для того родили.
Бейся-бейся, живи-бери
из моря-жизни по каплям силы.

Новый год. Представляешь? Опять Новый год!
Мне кажется, время не летит, не бежит, не идёт,
 
а стоит на месте, на улице, и мимо то дождь, то снег,
и фонарные спины сутулятся и роняют тяжелый свет.
 
И опять мандарины, шампанское, ёлка, и оливье,
и отсроченное желание побыстрей проснуться в весне.
 
И кажется, время давным-давно никуда не идёт...
Новый год. Представляешь? Все ещё Новый год.

Настанет день, и ты устанешь
ругаться, плакать, объяснять,
и до последнего молчать,
кричать, жалеть себя. А знаешь...

Сегодня снова было утро.
Сегодня - осень. За углом
уже теряет листья клён.
Береза кроной златокудрой
передает тебе поклон.
И дуб серьезный и премудрый
мне обещал - с тобой уснем...

Как раньше - в ночь, обняв друг друга
руками, голосом, мечтой.
Одной на нас двоих бедой
укроемся, не слыша стука

горбатой осени холодной,
трясущей жухлою листвой.
Из дуба срубленной клюкой
она сгребает беззаботно         
мечты. И ты лежишь со мной
и замерзаешь безысходно
в последний день любви...

Мы все от рождения призваны - 
кто радость дарить, а кто смерть.
В угоду ржавеющей истине
себя обрекаем стареть.

Наш выбор - любовь или ненависть -
как маятник тянет к нулю.
Нам совесть - душевная перекись -
пророчит то рай, то петлю.

На грязных алмазных ступенях 
всех наших мечтаний страда. 
Но все, что нам надо – лишь время, 
его не хватает всегда. 

Мы снова куда-то торопимся, 
к кому-то боясь опоздать, 
но все мы полны одиночества,
и всем нам так хочется спать. 

Красивые, умные, смелые, 
серьезны, смешны, восхитительны,
и все от рождения верные, 
и все от рождения мнительны. 

Кому и за что мы обязаны 
платить непомерно, бесчисленно: 
мы все от рождения связаны, 
мы все от рождения призваны...

Сегодня он пришёл с войны,
поставил автомат -
уперся в белый лист стены
в отметинах приклад.

Лицо испачкано, глаза
уставшие глядят,
колени голые блестят
сквозь дыры от заплат.

С порога в грязных сапогах
на кухню и назад,
батон в испачканных руках
несет, как будто клад.

Кричу: "Поешь, с утра не ел!
Потом пойдёшь гулять".
Остановился, посмотрел -
серьёзный детский взгляд:

- Нельзя, там наши у реки
голодные сидят...
Сегодня он пришёл с войны,
сегодня он солдат.

​По лужам, по лужам,
ветрами простужен
и будто не нужен,
устало иду.

Листвою закружен,
судьбою загружен,
раздавлен, разрушен,
и словно в бреду.

Сказали, сказали,
что вспомнят едва ли -
давно потеряли,
и всё не при чем,

а может отдали,
а может проспали.
А раньше мечтали,
не зная имён.

А раньше, а раньше
мы не были старше
и шли, как на марше,
без страха вперед

по лужам, по лужам -
пусть кто-то простужен,
но каждый был нужен,
и общим был счёт...

Устали, устали,
в минутах пропали
и в прошлом застряли
не помня имен.

По лужам, по лужам,
сегодня не нужен
и завтра не нужен
под мокрым дождём.

На фоне неба пятна черных птиц -
отрывистыми криками несутся,
и удаляются и больше не вернутся,
и листья падают, не замечая лиц

под ноги, в лужи и прохладные дожди,
как звуки жизни быстрой, бесконечной,
в которой легкомысленной беспечной
походкой осень прячется в следы

зимы суровой, строгой, непростой
сминающей изнеженное лето...
И, словно мысли неизвестного поэта,
по небу птицы тянутся строкой.

Что там в сердце у тебя,
что еще от нас осталось,
в чем друг другу не признались,
забывая, уходя,

убегая друг от друга
на мгновенье, навсегда,
чтобы больше никогда
не дай бог не встретить чуда, -

не сгорать, едва коснувшись
кожи теплой и родной,
ни улыбкой ни слезой
не вскрывать друг другу души,

до безумия любя,
проникая, прорастая,
миром став, и мир теряя
по мгновеньям, навсегда.

Не говори, не отвечай,
пусть этот миг продлится дольше,
пока влюбленный месяц май
зиме бесстрашно корчит рожи,
 
пока зеленый рай земли
не заволочили туманы,
и одиночеством дожди
не выжигают в сердце  раны.
 
Не уходи - не угасай -
пока ты Солнце в этом мире,
пока последний самурай
еще не сделал харакири,
 
и тихо молится поэт
стихами своенравной лире...
Не задувай его рассвет,
пока ты ветер в этом мире.

Так хочется взорваться
бесстрашием мечты,
безудержанностью счастья
и красками листвы,

​

и верой в бесконечность,
и песней тишины,
и горизонтом резать

заснеженность зимы,

и улетать в бессрочность,
и солнце согревать
ладонями, и в голос
смеяться и рыдать,

и вечностью теряться
от глупой суеты,
и к вечности прижаться
мгновением любви.

Так хочется распасться 
на выплаканность звезд,
дышать - не надышаться
от радуги до слез.

Так хочется взорваться,
сгорая, как цветы,
отчаянностью счастья
и счастьем красоты!

Последний вздох лысеющих деревьев, 
усталый ветер листья волочит. 
Душа молчит, - от ямбов и хореев 
ее с весны печалит и тошнит. 

​

Под зимним небом грустные напевы 
разносят птицы (лучше бы вина), 
и очередь до Снежной Королевы, 
за льдинками, особенно длинна.

Дверные проемы на белом снегу -
мне кажется, умер Январь.
Назло и на старость календарю
по-прежнему воет Декабрь.

​

И снежные звери ступают легко,
когтями царапая свет,
и я замерзаю, теряя тепло,
следы, очертанья, и цвет,

и голос... "Январь, не забуду тебя,
пусть память застынет навек.
Прости, что поверил в любовь Декабря,
разбросанную как снег,

что с лицами спутал его зеркала...
Но мне в них уже не смотреть -
тебя и меня словно мусор смела
со снежной безвинности смерть".

Дверные проемы на белом снегу -
так умер последний Январь,
и снежные звери скребут конуру,
храня ненавистный Декабрь.

Остывшие раны у мерзлых аптек -
здесь время нашло себе дом.
Кружит бесконечный декабрьский снег
над мертвым моим Январем...

Здравствуй, милая Марина,
ты жила, и я живу.
Мы с тобой немного мимо
приземлились. Здесь, в саду,

​

под весенние трезвоны,
под осеннюю грозу,
очарованно, смущённо
ты жила, и я живу.

​

Замирая, отмирая
то на вечность то на миг,
к счастью весело шагая
через горе, напрямик.

​

Разбиваясь, собираясь
в черно-белые слова,
маясь, каясь и влюбляясь,
я живу, и ты жила.

​

Здесь - в России, там - в России,
там война, и здесь - тюрьма...
Где найти на завтра силы...
Жил бы я? А ты жила.

​

По распутьям, по беспутьям,
люди, звери, дом, земля...
Что твоим ответить судьям?..
Я умру, а ты жива.

Темнело небо, тучами гремя,
дожди хлестали по озябшим щёкам,
ржавели листья, старая зима
себя опять пророчила до срока.
 
Продрогший день, наевшись "терафлю",
брёл сонно, тихо, вымученно, жалко,
и повторял как детскую считалку:
"... любил, любила, любит, не люблю ...".
 
И обрывал случайному цветку
изнеженные шёлковые крылья:
"... жила, живьем, живая, проживу ...".
Осенних птиц летели эскадрильи
 
искать опять сбежавшую весну
и молоком отпаивать героев...
А ветер следом зарывал листвою
"... люблю, надеюсь, верю, жду ...".

Накапать истин полное ведро
и утопить в нём, как котят бездомных,
любовь, надежду, веру и добро,
и грусть ночей, тревожных и бессонных.

​

Убраться прочь от жизни и судьбы
в кромешный лес, безлюдный и безбожный.
Сбежать от глупости и пошлости толпы
и замереть у края жизни вольной.

​

Одним мгновеньем выплеснуть себя
и раствориться в небе, в море, в звёздах.
Не ненавидя. Не жалея. Не любя.
Не угасая в душах, словно в грёзах.

Разорались немые стены,
что часы третий день стоят,
что на верность нашлись измены,
и опять не вернуть назад

​

то недавнее, что споткнулось,
утонуло в кастрюле с супом,
и как будто бы улыбнулось.
Напоследок - тоскливо, глупо.

​

Что под окнами всё пожухло,
превратилось в промозглую осень,
и летает издёрганной мухой
эта жизнь в этой комнате. Очень

​

разорались холодные стены,
что ночами не греют лампы,
что все купленные антенны
не нашли о счастье программы,

​

и приходится жить по плану,
и стараться не видеть в окна, 
как плывёт в пустоту океана
безмятежная даль горизонта.

​

Замолчали глухие стены,
что часы третий год стоят,
что ни верностью, ни изменой
ничего не вернуть назад.

​

Никого не вернуть назад.

От неживого хочется бежать -
стремглав, бездумно, босиком по стеклам,
чтобы кричать, до слез, до крови, до безумья, 
и чувствовать и верить и дышать,

​

и знать, что ты еще живой,
что всё, что рядом - не картины и не маски,
что там внутри, где сердце жмется в угол
от полуночной страшной сказки, ты не пустой,

​

не лишний за стеной, и кто-то -
хоть кто-то именем твоим рисует на стекле
и жмется теплою щекой к нему - к стеклу -
как будто в нем огонь сияет позолотой

​

и греет кожу и тебя, живым, живым!
Так хочется в дожде дрожать и мерзнуть,
и рваться во все стороны водой, огнем,
и после радостно кричать "простыл! простыл!"

Еле-еле ползет по небу
красный-красный солнечный глаз.
Развевая ночные бредни,
кофе варится. Не  спросясь,

​

лезут в голову мысли-мысли,
и, зевая во всё окно,
я вдыхаю рассветы жизни
внутрь себя. Опять влюблено

​

неказистое тело-тело
в свежеутренние лучи -
мимолетно, легко и смело,
и отчаянно!.. "Не кричи", - 

​

голос слышется еле-еле - 
то ли Бог, то ли чей-то сон,
и в скукоженном спящем теле
вдруг взрывается в унисон

​

бесконечная безразмерность,
пальцы тянутся в облака,
в удовольствии стонет вечность
тихим шепотом ручейка,

​

и жужжат трусовато мысли
круг кофейного пузырька -
еле-еле, пока у жизни
чашкой кофе полна рука.

Меня вы спросите: "А было ли? А что?".
отвечу: "Не было", и выпью всё, до капли.
"В болоте: жабы, комары да цапли,
и нет её..."
                
"Так было или нет?". 
Смеюсь, шучу, кричу: "Налейте третью!".
Здесь заночую, в том углу - со смертью,
чтоб не проспать. 
                
"Хрусталь гранита твёрже,
когда хранит остывшую любовь,
и та, что рядом - ближе и моложе..."
Под лай ветров 
                
вы спросите меня учтиво:
"Неужто - нет, и сказки снова врут?",
а я отвечу вам отчаянно тоскливо:
"Не врут, поверьте мне - 
не врут".

Отдать себя, отдать без меры, -
не по кускам, а целиком, -
и, не оставив даже веры
себе, забыть себя во всем.

​

Дышать её случайным взглядом,
в прикосновеньях губ тонуть,
и каждый миг прожить с ней рядом,
и в волосах её уснуть.

​

И каждый день раскрасить счастьем,
набрав тех красок из весны.
Закрыть от горя и ненастья
воздушный стан её души.

​

Весь мир, повергнутый, приложить
небрежно к сердцу своему...
Чтобы потом тебе "по роже"
за все твои носки в углу.

Любовь не ведает преград. 
Как пьяный по морю шагает 
и под собой не замечает 
глубин и окликов "Назад!", 

его зовущих к берегам, 
любовь не слышит слов разумных 
и разглагольствований нудных 
о том, что море - кораблям... 

​

Любовь глупа, ведь ей дороже 
не правды горькое зерно, - 
не красит волосы оно, 
не молодит уставшей кожи. 

Уж лучше застить взор и дальше, - 
в обмане сладком до конца, 
до вожделенного венца 
не ведать чуть прикрытой фальши. 

​

Любовь глуха к чужим словам, 
что до небес не превозносят 
её Величества, не носят 
цветов к возлюбленным рукам, 

хоть эти руки - кожа, кости, 
и, может быть, среди других 
они ленивее иных, 
длинны не в меру, или тощи. 

​

Любовь слепа к чужой беде. 
Лишь снисходительно и мило 
в часы довольства этим миром 
она найдет в своей судьбе 

минуты редкие желания 
потратить силы и года, 
чтобы случайная судьба 
в своей борьбе или в изгнании 

​

опору прочную нашла. 
Любовь не знает сострадания. 
Не помогать её призванье, - 
а ложью сращивать сердца... 

И мне признаться нелегко 
себе, что просто, век от века: 
любовь не любит человека, 
она насилует его.

Ты знаешь, я часто сплю на краю
последней весны, как у берега моря,
и долго смотрю на приливы.
Дождливой мне снится весна -
гроза и раскаты и грязные лужи.
Еще неуклюже бегут по земле
ко мне ручейки, словно слезы по лицам.
Мне снится, что завтра случилось вчера,
и нет ничего впереди, кроме моря,
и скоро на берег хлынет вода,
и смоет меня в неживую весну.
Ты знаешь, я часто живу на краю... 

​

...у берега моря.

Безвременно, бесцеремонно, круто,
в последней литургии сентября,
сопя, хрипя и хохоча как будто,
ввалилась осень запахом костра.

​

Ломая на двое героев словно спички,
сметая ткань изношенных надежд,
она с прищуром старой истерички
мне говорила, прикрывая плешь:

​

"Люби! Люби! Безвременно и глупо!
Полей слезой остывшие слова.
Гляди! Дыши! Отдай любовь, как будто
еще отдашь у пятого столба.

​

Пролей её, как воду у порога.
Смахни рукой с натертого плеча -
крича, рыча. Ещё совсем немного,
и опоздаешь!". Челюстью стуча,

​

хрипела осень, барабаня в стекла,
и колдовала, пряча словеса...
Слезой, водой я проливал без срока
любовь в осенние хмельные небеса.

​

Безвременно, задумчиво и хмуро,
за землю палкой крепко ухватясь,
глядел старик седой, пустой и мудрый,
как молодая осень шла, смеясь.

​

Случайность встреч,
закономерность расставаний...
Мы словно листья - под прощанье птиц
кружим меж недомолвок и признаний,
молчим из придавивших нас страниц
 
каких-то книг,
написанных не нами
и спрятанных подальше от зимы.
Мы - словно сны тех юношей с цветами,
которые любить обречены,
 
и предавать
недетскую невинность
и, уходя, не заправлять постель.
Мы - как метель, слепящая безликость
безрадостно растянутых недель.
 
Мы - чей-то смех,
целованный и звонкий,
развеянный ветрами до поры.
Мы - слезы одинокого ребенка,
прижавшегося к запертой двери.
 
Мы говорим,
но слышат нас другие,
и каждый звук - прощанье навсегда...
Как города - мы всё еще живые,
и всё еще встречаем поезда.